Книга митр. Антония Блюма «Может ли еще молить-
ся современный человек?» (Клин, 1999)
Экуменизм в психологическом плане — это поте-
ря ориентиров. В этой книге она сказалась как пута-
ница богословских и философских понятий. Книги
митрополита Антония пользуются значительной по-
пулярностью среди интеллигенции, которой мало
знаком мистический опыт Православной Церкви. И
читая их, они думают, что это святоотеческое учение,
а не «реквием» митр. Антония о себе самом.
Митр. Антоний пишет: «Значение молитвы состо-
ит в том, чтобы раскрыть и утвердить самой жизнью
тот факт, что все имеет меру вечности и все имеет
измерение безмерности». Здесь «значение» подменя-
ется гностическим аспектом молитвы — миропозна-
нием: однако этот гностический план очерчен и пред-
ставлен здесь далеко не в христианском свете.
Не все имеет «меру вечности», а то, что носит в
себе, как сердцевину своего существа, образ и подо-
бие Божие. Предмет не измеряется вечностью, а ско-
рее его временностью и конечностью. Если здесь не
случайная описка, то митрополит выражает панте-
истическую концепцию: все существующее — мо-
дальность абсолюта. Это подтверждают следующие
слова: «Всё имеет измерение безмерности». На са-
мом деле безмерен только Бог. Душа в молитве на
ее высоких ступенях может получить мистический
опыт безграничной перспективы своего приближе-
ния к Божеству, но опыта безмерности, т. е. прекра-
щение своего тварного существования и пантеис-
тического растворения себя в сверхкатегориях
абсолюта душа не получает. Даже Симеон Новый
Богослов в своих «Божественных гимнах» пишет о
состоянии христоподобия как святости, как яв-
ственного действия благодати, а не пантеистической
безмерности. К тому же митр. Антоний употребля-
ет слово «всё». Значит, метла, стоящая за дверью, из-
меняется вечностью и безмерностью...
Мы все-таки хотим видеть здесь не продуманный
философский пантеизм, а звонкую, броскую фразу,
рассчитанную на тех, кто принимает за золото всё,
что блестит. Однако, та же ошибка — повторяется
буквально через несколько строк с еще большей удар-
ной силой: «Каждый человек и каждая вещь стано-
вится священной в очах Божиих. Любимые Им, они
становятся дороги и для нас». В таком случае Плюш-
кин, для которого был дорог каждый ржавый гвоздь,
может рассматриваться как эталон любви...
Странное учение: Богу приписывается любовь к вещам, и
от нас требуется благоговейное отношение к пред-
метам! Если каждая вещь станет «священной» в на-
ших глазах, то она превратится в некоего кумира и
будет источать из себя тонкий запах язычества, обо-
жествившего все предметы. Библия предписывала свя-
щенникам отделять священное от несвященного, и
то — священные предметы являлись символом и ат-
рибутикой и вовсе не рассматривались как вечные и
безграничные. А митр. Антоний, вопреки заповеди
Божией «не любите мира и всего, что в мире», т. е. не
привязывайтесь сердцем к видимому, — говорит о
какой-то религиозной любви к вещам Неужели доб-
ровольная нищета монахов духовно не обогащает, а
обедняет их? Если для нас станет всё священным, то
истинно священное исчезнет и пропадет в этом хао-
се. Человек может пользоваться как хозяин необхо-
димыми для него предметами без мистического
влюбления в них и вовсе не считая предмет, находя-
щийся под кроватью, священным
Индийский теософ Рамакришна учил: «Бог есть
все, и все — есть бог». Его ученик Вивекананда спра-
шивал: «Значит глиняный кувшин твой бог?! Рамак-
ришна считал, что Вивекананда поймет это со вре-
менем. Вивекананда «превзошел» своего учителя.
Для него не только всё люди и предметы были фор-
мами божества, но сам демонический мир приоб-
ретал божественное достоинство. Мы вовсе не хо-
тим поставить равенство между митрополитом и
Вивеканандой, а только хотим сказать, что его оши-
бочные высказывания могут быть началом духовного
и интеллектуального скольжения вниз, а где оно оста-
новится и где закончится — неизвестно.
Митрополит пишет: «Мир, в котором мы живем,
не безбожный мир». Если эти слова относятся к хри-
стианской космогонии, то вряд ли читатели митро-
полита сомневаются в существовании Бога как Твор-
ца и Промыслителя мира, иначе они не купили бы
книгу с богословским содержанием. Для верующе-
го человека существование Бога и пребывание Его в
мире очевидно. Но если здесь говорится о нравствен-
ном состоянии человечества, то оно неуклонно и
стремительно идет к катастрофе: безбожной стано-
вится человеческая душа, там, где Господь хочет во-
цариться Своей любовью. Митрополит пишет:
«Цена его (мира) в глазах Божиих — это жизнь и
смерть Его Единородного Сына». Позвольте не со-
гласиться с митрополитом. Жизнь и смерть Христа
несравненно выше цены миллиардов таких миров,
как наш; Христос принес жертву, не равноценную
грехам человечества, а безконечно превосходящую
их. В лучшем случае, здесь богословская неточность,
а в худшем — отождествленность Христа с челове-
чеством — идея, вдохновляющая Шеллинга и отча-
сти Влад. Соловьева.
Митрополит переходит непосредственно к молит-
ве, он пишет: «Мы воображаем, будто жизнь состоит
в том, чтобы суетиться, а молитва — в том, чтобы куда-
то уединиться и забыть всё: и о ближнем, и о нашем
человеческом положении. И это неверно. Эт'о клеве-
та на жизнь и клевета на самую молитву» (с. 6).
В идеальном значении человеческая жизнь — это
осуществление богообщения, которое начинается
здесь на земле и продолжается в вечности. Однако
наша жизнь, ставшая у большинства, мы бы сказали,
почти у всех, не путем к Богу, а самоцелью, поэтому
превратилась в суету. Митрополит заявляет, что это
клевета на жизнь, однако против кого направлен этот
пафос? Церковь, по словам Иоанна Дамаскина, го-
ворит: «Воистину суета всяческая, жизнь («житие
же»), тень и сон» (из чина погребения). Неужели
Иоанн Дамаскин клевещет, неужели Церковь над
гробом своих чад лжет? «Все суета сует», — сказал
премудрый Соломон, а вернее, Дух Святый через
него. Все суета, кроме исполнения заповедей Божи-
их, которые вовсе не стали нормами жизни для пра-
вославных христиан, а только редкими минутами их
жизни, вроде проблеска света среди тьмы. Дела на
земле — суета, предупреждает нас Святый Дух. Кто
же клеветник? Мы благоговеем перед Духом Святым
и уважаем сан митрополита и поэтому воздержива-
емся от дальнейшего заключения.
Митрополит считает, что уединиться и забыть о
ближнем — это одно и то же. Так считают все про-
тивники монашества: если человек ищет уединения,
значит, он забыл о своем ближнем и о заповеди люб-
ви. На самом деле человек, уединяясь для молитвы к
Богу, духовно приближается к каждому человеку; он
не забывает о нуждах и скорбях человечества, но он
больше сострадает другому — участи человеческого
духа. Как ни трагично положение человечества, но го-
раздо трагичнее и ркаснее его духовная непробрк-
денность, граничащая с самоубийством, поэтому мо-
нах молится прежде всего о спасении человечества,
и это высшая форма заповеди о любви, совмещаю-
щая в себе тайную духовную милость. Что касается
уединения, то это средство для приобретения глубо-
кой духовной молитвы, о чем свидетельствует опыт
всех христианских подвижников. Если бы митропо-
лит последовал ему, то не допустил бы многих оши-
бок в своей книге, где часто порывы воображения за-
меняют реальный мистический опыт.
Далее он пишет: «Чтобы научиться молитве, надо
прежде всего сделаться солидарным со всей реаль-
ностью человека, всей реальностью его судьбы и судь-
бы всего мира; до конца принять ее на себя» (с. 6).
Но, в'о-первых, духовная любовь вовсе не солидарна
с грехом, который поразил эмпирическую реальность
человека; напротив, чем интенсивнее любовь, тем
более она ненавидит грех и зло. Поэтому духовная
любовь требовательна и сурова Это не колыбельная
песня, а призыв к борьбе не на жизнь, а на смерть с
грехом, реально живущим в человеке. Солидарность
«со всей реальностью человека», находящегося в па-
дении, — это примирение с его греховным страст-
ным состоянием. Скорее, молитва — это стремление
заменить эмпирическую реальность другой высшей
софийной реальностью. Призыв — «до конца при-
нять на себя реалию судьбы мира» — это требова-
ние невозможного, голос разгоряченной эмоции, об-
ласть религиозной фантастики. Неужели человек,
приступающий к молитве, должен стать каким-то
мифическим атлантом, который держит на своих
плечах весь небесный свод? Пахомий Великий со-
переживал жителям верхнего Египта, где по случаю
неурожая начался голод, так сильно, что не мог сам
принять пищи, и услышал голос: «Пахомий, помни,
что ты человек». А тут призывают принять на себя
судьбы всего мира Такое психологическое состоя-
ние святые Отцы называют прелестью.
«В этом сущность совершенного Богом воплоще-
ния» (с. 6). Нам кажется обратное: именно Бог по
Своей любви к человеку не мог быть солидарен с его
падшим состоянием, с реальностью его судьбы, ко-
торую можно выразить двумя словами: «отвержение
и смерть», с судьбой всего мира, эсхатология которо-
го — провал в бездну ада, и поэтому воплотился, что-
бы изменить эмпирию человека, изменить эсхатоло-
гию мира, открыть человеку путь к безконечному
совершенствованию. Бог не был солидарен с участью
человека, которая была следствием грехопадения. Он
вывел его из страшного тупика. Своим вочеловече-
нием Он вознес преображенную природу человека
на большую высоту, по мысли св. Григория Паламы,
чем естество ангельское, которое не принял на Себя
Господь.
(Архим. Рафаил Карелин)
