Томясь, я сидел в уголке, Опрыскан душистым горошком. Под белою ночью в тоске Стыл черный канал за окошком.
Диван, и рояль, и бюро Мне стали так близки в мгновенье, Как сердце мое и бедро, Как руки мои и колени.
Особенно стала близка Владелица комнаты Алла… Какие глаза и бока, И голос… как нежное жало!
Она целовала меня, И я ее тоже — обратно, Следя за собой, как змея, Насколько мне было приятно.
Приятно ли также и ей? Как долго возможно лобзаться? И в комнате стало белей, Пока я успел разобраться.
За стенкою сдержанный бас Ворчал, что его разбудили. Фитиль начадил и погас. Минуты безумно спешили…
На узком диване крутом (Как тело горело и ныло!) Шептался я с Аллой о том, Что будет, что есть и что было,
Имеем ли право любить? Имеем ли общие цели? Быть может, случайная прыть Связала нас на две недели.
Потом я чертил в тишине По милому бюсту орнамент, А Алла нагнулась ко мне: «Большой ли у вас темперамент?»
Я вспыхнул и спрятал глаза В шуршащие мягкие складки, Согнулся, как в бурю лоза, И долго дрожал в лихорадке.
«Страсть — темная яма… За мной Второй вас захватит и третий… Притом же от страсти шальной Нередко рождаются дети.
Сумеем ли их воспитать? Ведь лишних и так миллионы… Не знаю, какая вы мать, Быть может, вы вовсе не склонны?.»
Я долго еще тарахтел, Но Алла молчала устало. Потом я бессмысленно ел Пирог и полтавское сало.
Ел шпроты, редиску и кекс И думал бессильно и злобно, Пока не шепнул мне рефлекс, Что дольше сидеть неудобно.
Прощался… В тоске целовал, И было всё мало и мало. Но Алла смотрела в канал Брезгливо, и гордо, и вяло.
Извозчик попался плохой. Замучил меня разговором. Слепой, и немой, и глухой, Блуждал я растерянным взором
По мертвой и новой Неве, По мертвым и новым строеньям,— И было темно в голове, И в сердце росло сожаленье…
«Извозчик, скорее назад!» — Сказал, но в испуге жестоком Я слез и пошел наугад Под белым молчаньем глубоким.
Горели уже облака… И солнце уже вылезало. Как тупо влезало в бока Смертельно щемящее жало!
