Вестник Рождества. Беседы архимандрита Саввы Мажуко

[Баранова Екатерина]

на Слове я публиковала его великопостные беседы. А сейчас начинается новый цикл...

Вестник Рождества № 1. Формула поста.
Что «скоромнее» – лобстеры или каша на молоке?

Если бы вдруг обнаружилось достаточно канонической воли, чтобы объяснить людям, что все эти правила не для вас, а для монахов, причем не всех, а только тех монастырей, где это принято, – сколько людей вздохнули бы с облегчением и смогли провести этот пост спокойно, без вечного чувства вины и ханжеской двусмысленности. Но ведь дело вовсе не в пище. Архимандрит Савва (Мажуко) начинает цикл постных размышлений.

Некоторые средневековые трактаты часто заканчиваются фразой «об этом довольно», то есть: «хватит уже об этом, достаточно», и мне бы тоже хотелось однажды написать такой текст про постное время, который бы заканчивался этими ободряющими словами.

Не получается. Потому что с началом поста я слышу привычные вопросы:

по каким дням разрешается рыба?
а можно ли сегодня с маслом?
благословите, отче, кушать с молоком – у меня язва?
И прочая, и прочая, и прочая.

Но я снова и снова отвечаю на эти недоумения, и не перестану, потому что мне жалко людей, потому что тема поста погружает многих если не в болото лицемерия, то в вечное чувство вины и виноватости. Ведь ты не можешь соблюдать, как положено, даже если приложишь все возможные усилия, значит – грешник, несовершенный и сластолюбец! И живет церковный человек годами в глухой православной депрессии, разъедаемый ненасытным чувством вины.

А всё-таки, как положено? Кем положено? Кому положено? Как поститься, чтобы не согрешить, чтобы Бога не обидеть и святых Его?

Предрождественский пост в древности длился один день – это был канун Богоявления. Дело в том, что когда-то два наших чудесных праздника – Рождество и Крещение – приходились на один день, и однодневный пост был обращен именно на событие Богоявления как особая жертва духовной сосредоточенности, время, отделенное специально для осмысления этого величайшего события. Вот из этого зерна, из однодневного усилия позже и вырос наш сорокадневный пост.

Однако его продолжительность и устав трапезы никогда не имели значения всеобщего или абсолютного правила для всех. Общего устава для мирян никогда не существовало, а монастыри руководствовались каждый собственным уставом и волей игумена, так что один из византийских богословов XV века Георгий Протосингел, описывая традицию Рождественского поста, принятую в его время, писал, что в столице постятся сорок дней, в других регионах начинают говеть с 1 декабря, в третьих – с шестого, а где-то и с двадцатого – и всё это совершенно нормально уживалось внутри одной традиции, никому и в голову не приходило обвинять другого в ереси или модернистских тенденциях.

Немного ранее, в XII веке известный канонист Федор Вальсамон сообщал, что в Константинополе постятся сорок дней предрождественского поста, но не все, а только монахи, однако большинство предпочитает только четыре дня поста перед праздником, что Вальсамон осуждает, настаивая на самом разумном: воздерживаться семь дней перед Рождеством.

Святитель Иоанн Златоуст в «Слове шестом против аномеев. О блаженном Филогонии» призывает своих слушателей соблюдать пост – пять дней воздержания перед праздником Рождества, подчеркивая, что не количество дней важно, а расположение души.

– Откуда же у нас в календарях эти предписания: сухоядение, без масла, разрешение на рыбу?

– Они взяты из Типикона – общего устава, регламентирующего жизнь типового мужского монастыря, то есть это правила для монахов, потому что поститься сорок дней перед Рождеством было обычной монашеской практикой, не мирянской, и если бы в нашем церковном обществе вдруг обнаружилось достаточно канонической воли, чтобы объяснить людям, что все эти правила не для вас, а для монахов, причем не всех, а только тех монастырей, где это принято, – сколько людей вздохнули бы с облегчением и смогли провести этот пост спокойно, без вечного чувства вины и ханжеской двусмысленности. К тому же, если бы мы решились возродить древнюю традицию пощения для мирян – пять дней перед Рождеством, – решился бы и вопрос с «новогодним неврозом», когда наши несчастные постники еще больше изводят себя чувством вины из-за невозможности законно пережить красивый семейный праздник.

Ведь дело вовсе не в пище. Если вам хватит усердия в изучении памятников церковной письменности, то вы обнаружите такую пестроту практик поста и воздержания, что просто закружится голова – как же правильно: так, как постились святые Студитского монастыря, или ирландские аскеты, или православные сирийские подвижники, которые вообще не знали привычных нам форм говения?

На самом деле формула у поста довольно простая, даже ребенок запомнит.

Пост – это два «эс»: сдержанность и скромность – вот и всё.

Постная пища – скромная пища. И наоборот, скоромно – это когда нескромно. Поэтому обед, который вам обошелся дороже и хлопотнее обычного – непостный.

Если вы по случаю поста отобедали убитыми горем лобстерами и модным японским супом с черной лапшой, заплатив за одобренное Типиконом удовольствие втрое больше обычного, вы оскоромились, вы нарушили пост.

Если вы позавтракали обычной овсяной кашей на молоке – вы правильно поститесь, потому что пост нарушает не многострадальное молоко или пролетарские пельмени, а роскошь и несдержанность, которая может себя проявить и с самыми невинными продуктами.

– А как определить: что скромно, а что нет?

– Это уже мера вашей воспитанности. Людям проще, когда за них кто-то всё решил, но христианская аскеза – это разновидность творческого усилия, а значит, личного, свободного поиска и напряжения. Если нет всеобщего устава, – да и не может быть! – вам самому надо найти свою меру поста, а для этого надо познакомиться с собой, своим телом, желаниями и эмоциями, а это большой многолетний труд.

Конечно, не только верующий, но и всякий воспитанный человек должен быть сдержанным и скромным каждый день своей жизни, но постное время должно быть временем простоты, чтобы человек мог освободить свое внимание для самого главного, того, ради чего, собственно, всё это и затевается – ради созерцания Христа, ради богомыслия.

Пусть вас не пугают эти высокие и благородные слова.

– Где я, а где богомыслие! Кто я такой, чтобы созерцать Христа!

– Ты – дитя Божие, и Господь пришел сюда ради тебя! Помнишь? – «нас ради человек и нашего ради спасения сшедшаго с небес»!

Самое главное, что мы должны помнить о Рождественском посте: это время, когда следует забыть все наши обычные распри и церковные склоки, разговоры о юрисдикциях, скандалах, пикантных новостях, дискуссии о юбках и количестве маргарина в печенье – вся эта «скоромная пища», мутная пена религиозной суеты и пошлости должна уйти, освободить место для Христа, для созерцания Его светлого Лика.

Только Христос! – вот формула Рождественского поста.

[Баранова Екатерина]

Вестник Рождества № 2. Сокровенный Христос
С Христом трудно. Особенно один на один

Если рождественский пост не пища и питие, а созерцание Христа, то – как же это трудно! Порой мне кажется, что именно здесь лежит настоящая причина нашей религиозной суеты, с бесконечными записками, правилами, церковными сплетнями и торжествами. Религия – лучший способ спрятаться от Христа.

Школьником я впервые оказался в Третьяковской галерее. Это был второй год моего воцерковления, и я с жадным восторгом ходил по залам иконописи. Там и правда есть на что посмотреть – образа почтенной древности и подлинного мастерства. Это было много лет назад, но из всех изображений ясно и отчётливо помню только один образ, который буквально вошёл в душу – Спас из Звенигорода.

Для меня вовсе не важно, что это Андрей Рублёв и XV век. Кажется, тогда я даже не обратил на это внимание. Огромная доска с утраченными красками – даже левкас сошёл, — и небольшой островок Лика. Ни благословляющих рук, ни Евангелия, ни нимба нет на этой иконе, надписание Священного Имени утратилось, и только Лицо Спасителя, Его Пречистые Очи!

У подростков нет привычки подолгу стоять перед картинами в музее. Но я остановился и не торопился уходить, стоял, а потом и сидел, и это был тем более странно, что я не смотрел на Образ – всего лишь оставался рядом, изредка подымая глаза. Мне было достаточно просто быть в Его Присутствии. Словно не краска сошла с доски, а наоборот, Христос заглядывает в небольшой проём, который будто Он Сам пробил в этот мир, и там, где сошло косное и давно умершее дерево, глаза в глаза можно повидаться с Богом.

Это прекрасно!

И очень страшно!

Я это понял, когда оказался в зале с иконописью XVII века. Многофигурные, красочные, утопающие в золоте и буйстве орнамента иконы, такие роскошные, что кружится голова. И они, на самом деле, красивы и праздничны. Но слепящая позолота и иконное многолюдство не только кричит о торжестве Православия, о богатстве и силе нашей веры, о нашей религиозной правоте. Этот восторг красок и фигур прячет Христа, Он просто утопает в этой «сладости церковной». Именно так я переживаю следы религиозного триумфа, которые остались в церковном искусстве.

Троицу – бессмертное творение Андрея Рублёва, созданное в единстве простоты, святости и художественного гения, столетиями прятали под толстой золотой ризой, усыпанной драгоценными камнями, тяжёлыми нимбами и цатами. И таких золотых окладов было несколько, так что сама икона смотрелась бедной сиротой, которую ещё терпят из жалости и сочувствия ради очевидных заслуг дальних родственников.

С Христом трудно. Особенно один на один. Это глубина, на которую мы не заходим, потому что нескромно и дерзко, и отовсюду сочувственно кивают:

— Кто ты, а кто Христос! Понимать надо!

Но я открываю книгу Деяний апостолов и послания Павла, и они говорят совсем о другом: христиане – это люди, которые живут Христом! Не религией – она ещё только оформлялась в апостольский век, — а Христом. Они с нетерпением ждали Его возвращения, жили Его Присутствием. Когда апостол Павел говорит, что крестившийся облёкся во Христа, он ни капли не лукавит: не в религию облекались первые ученики, а во Христа, и правду этих слов они ощущали кожей! Главным молитвенным призывом весны христианства был апокалиптический возглас «Ей, гряди, Господи Иисусе!» Ученики звали Его, жаждали Его Явления и не хотели ничего знать, кроме Иисуса и притом распятого!

А потом пришли более осторожные поколения христиан, которые всерьёз призывают усилить молитвы, чтобы отсрочить день Его Пришествия, и этим людям мы должны сказать спасибо, потому что они хотя бы так напоминают об этом дне и Того, Кто обещал прийти.

Только совсем недавно в тюрьмах и ссылках томились христиане, у которых было отнято всё – храм, богослужение, роскошные библиотеки и полнокровные хоры, высокие колокольни и многолюдные праздники, и они были рады чудом сохранившейся страничке из Евангелия, которую целовали со слезами как великое утешение, как свидетельство Присутствия Того, Кого мы так усердно прячем и от Кого сами прячемся в уютном золоте религии. Это нищие и голодные страдальцы в ссылках и тюрьмах заново открывали Христа и жили Его Присутствием, им так близко было ликование первых учеников, которые так хорошо знали, что значит облечься во Христа, жить Христом, оставив всё лишнее позади, отдав своё сердце и жизнь одному лишь Иисусу.

Словно мы маленькие дети, которые отвлекаются на всё пёстрое и блестящее, и нашему незрелому вниманию нужна помощь и поддержка. Уж не сам ли Христос – Великий Детоводитель – обрушил всю эту позолоту, стряхнул массивный киот, опрокинул лампады, разбросал подсвечники и даже саму икону не пощадил, чтобы убрать всё лишнее, всё отвлекающее?

Чтобы наконец встретились мы лицом к лицу, глаза в глаза, без суеты и спешки.

Только Христос и я.

И тишина.

И молчание.

[Наталья.]

Недавно попалась в руки его книга "Неизбежность Пасхи" - неожиданно оказалось мне очень близко, все о чем он пишет.

[Баранова Екатерина]

продолжим

Вестник Рождества № 3. Назад к Иисусу!
Рождественский пост – общецерковное духовное упражнение, а не просто личная гастрономическая история

Созерцание Христа – главное духовное упражнение Рождественского поста. Это так естественно и понятно, но в то же самое время невероятно сложно, в чем убедиться может каждый. Оказывается, в этом деле религия не помогает, а зачастую даже мешает.

Все наши ритуалы, обряды, шествия, вся церковная эстетика и риторика существуют только для того, чтобы помочь этому созерцанию, но если мы будем честны перед собой, то согласимся, что неожиданно религия стала лучшим способом спрятать Христа и спрятаться от Христа.

– Вы хотите сказать, что ради Христа надо избавиться от религии?

– Ни в коем случае! Религия – это язык веры, язык, на котором мы говорим о Боге, а порой даже и с Богом. Призывать избавиться от религии – то же, что рвать людям языки, только потому что кто-то соврал или может соврать.

Человек существо религиозное, он живет в мире символов и значений, и некоторые из них настолько значительны, что больше любых слов и трактатов, они требуют порыва, жеста, движений, если хотите, танца. Только уж так устроен мир, что любая вещь в нем может портиться, и даже драгоценные царские одежды время от времени отдают в починку или просто проветривают. Так и Церковь каждый раз должна задавать себе вопрос, оставленный нам апостолом Павлом как духовное упражнение:

«Испытывайте самих себя, в вере ли вы; самих себя исследывайте.

Или вы не знаете самих себя, что Иисус Христос в вас?

Разве только вы не то, чем должны быть» (2Кор 13:5).

Рождественский пост – общецерковное духовное упражнение. Не просто моя личная гастрономическая история, а ревизия смыслов – богослужебных, богословских, канонических, моральных.

Кто для нас Христос?

Что в нашей религиозной стихии главное, а что второстепенное?

Есть ли место Христу в нашей жизни?

Христианское ли у нас православие?

Или, повторяя апостола Павла, полезно усомниться: может, мы не те, кем должны быть? Христос действительно с нами и в нас? Мы в вере или в религии?

Такие вопросы требуют честности и прямых ответов. Но даже беглый взгляд на нашу церковную жизнь показывает, что Христос – Уважаемый Посторонний. Мы все Ему очень благодарны и готовы всякий раз подтверждать свою преданность, но есть насущные задачи и потребности, и Ему следовало бы войти в положение и понять, что тут люди делом заняты – соблюдают устав, возрождают традиции, охраняют нравственность, поддерживают стабильность.

Мне рассказывали про одну старушку, которая забежала в церковь, бухнулась на колени и закричала:

– Господи! Да скажи же Ты той Матроне, чтобы она меня исцелила!

Детская наивность? Святая простота? Нет, это своего рода «символ веры», исповедь народа, вопль честного сердца. Про Христа мы вспоминаем, когда уже совсем всё плохо или такая путаница из-за вековых религиозных нагромождений, что и академикам не разобраться.

Ведь так и есть: вот мощи угодников, вот чудотворные иконы и целебные источники, вот поминают покойников и крестят деток – это всё так понятно и всему можно найти место, объяснение и отклик в сердце человека.

Только Христос всегда выпадает из схемы. Какой-то Он бесполезный, что ли, никуда Его не пристроишь в нашем религиозном хозяйстве.

Какие молитвы с удовольствием поют всем храмом? Кому служат молебны? С чего начинается день в святых обителях? Какие иконы украшают дома?

Если Православие есть правильное прославление, то самый важный гимн «Слава Отцу и Сыну и Святому Духу» уже давно не воспринимается церковным обществом как важнейшее из песнопений, он превратился в связку для тропарей, стихир, седальнов. А ведь все эти тропари и стихиры не более чем передышка во время пения этой древней молитвы. И что здесь главное, а что служебное?

Великое славословие на утрени за редким исключением никогда не поет народ в церкви, даже и не подпевают. Начните петь древнейший гимн «Тебе Бога хвалим», ведь его никто не подхватит и мало кто разберет, что это такое, ведь самое главное уже совершилось – записки помянуты, а народ окропили святой водой. Ангельское приветствие «Слава в вышних Богу» – это богооткровенное славословие даже на Рождество поет только хор как часть стихиры или необходимую приставку к шестопсалмию. А ведь это не просто рядовое песнопение, это богослужебное событие!

Круг годовых и недельных церковных служб выстроен так, что мы себе даже позволить не можем просто собраться ради Христа, чтобы посвятить свои молитвы и мысли только Ему. Но у нас есть Типикон, и там ясно сказано, что сегодня память мученика или преподобного, а ему положены тропари, каноны и чтения, – и это занимает большую часть богослужебного времени. И так каждый день. Правда, есть

исключение – Страстная и Светлая седмицы, но это только две недели в году!

Да, у нас есть литургия – это всё о Нем! – но даже ее мы умудряемся перегрузить чем-то «полезным» и понятным. Каждый видел те горы частичек, которые вынимаются из просфор с именами живых и усопших, и для огромного числа верующих это и есть настоящее предназначение литургии, которым оправдывается ежедневное служение.

И как нам пробиться ко Христу через это «облако свидетелей», которые, кажется, должны на Него указывать и только о Нем говорить, но давно уже заслонили собой Христа, оттеснили Его на безопасное расстояние?

Святые нам ближе и понятнее, иконы Богоматери отогревают сердца, но неужели не режет глаз это вопиющее уродство и искажение церковной жизни, когда Христос будто в почетной ссылке?

В середине двадцатого века богословы услышали призыв: «Назад к отцам!», и произошло открытие и переоткрытие святоотеческого наследия, и нашу жизнь обогатили и украсили тексты великих христианских мыслителей прошлого, мы научились их лучше понимать и слушать их мысль.

Сегодня важно, очень важно понять, именно нам, православным, всю остроту и значительность нового призыва: «Назад к Иисусу!»

Это призыв к большому многолетнему труду, всецерковному усилию ради «очищения смыслов», актуальность которого доказывает уже то, что его приходится доказывать.

[Баранова Екатерина]

Вестник Рождества № 4. Похороны Евангелия

Когда мне показывают подарочные издания в дорогих переплетах и роскошных коробках, душа моя горит негодованием

Дьякон несет Евангелие к Царским вратам и высоко держит его, пока мы поем «Воскресение Христово видевше», и лишь потом кладет на аналой в центре храма, чтобы можно было всем к нему приложиться – в этот момент сама Книга символизирует Христа, поэтому вызывает такое исключительное и очень понятное почтение. Но порой возникает вопрос: Евангелие в церкви – для чтения или почитания? Потому что, мне кажется, мы временами увлекаемся, и религиозная форма незаметно отчуждается от духовного содержания.

Спросили одного ученого:

– Какие духовные упражнения вы предпочитаете?

– Я подчеркиваю в книгах! – ответил профессор и тут же вызвал у меня симпатию и понимание. Потому что из всех духовных упражнений подчеркивать в книгах – мое любимое. Конечно, у меня множество блокнотов, тетрадок, карточек, но читать книгу без карандаша я уже просто не в состоянии. Подчеркнуть, выделить, сделать пометки на полях – это здорово помогает вниманию, это работа мысли, оставляющая физически различимый след, по которому можно пройтись снова и снова, как по руслу, пробитому потоком любопытства и восхищения, словом, когда рассудок с эмоциями заодно, дело непременно заканчивается «наскальными надписями».

Хороший навык, согласитесь. Однако эта привычка здорово мешала мне читать Евангелие. Церковь воспитывает особое благоговение к этой книге. В храме вы не увидите просто Евангелие, нет, это будет непременно книга в тяжелом окладе, часто с застежками и расшитой закладкой, которая всегда лежит на Престоле – самом святом месте православного храма. Когда наступает момент чтения, книгу нельзя просто снять с Престола, нет – дьякон или священник дважды крестятся, целуют Престол, крестятся третий раз и только потом берут Евангелие, перед которым всегда несется свеча.

После чтения воскресного зачала на всенощной в субботу дьякон несет Евангелие к Царским вратам и высоко держит его, пока мы поем «Воскресение Христово видевше», и лишь потом кладет на аналой в центре храма, чтобы можно было всем к нему приложиться, потому что в этот момент сама Книга символизирует Христа, поэтому вызывает такое исключительное и очень понятное почтение.

Но порой возникает вопрос: Евангелие в церкви – для чтения или почитания?

Потому что, мне кажется, мы временами увлекаемся, и религиозная форма незаметно отчуждается от духовного содержания.

Евангелие мы видим на исповеди, слушаем на крещении и венчании, монашеском постриге и отпевании, даже на освящении квартиры, однако для этих особых случаев и Евангелие используется особое. Я не говорю про текст, я говорю про книгу, которая из источника воды живой превращается в орнамент.

Ирина Одоевцева вспоминает, что среди почитателей поэзии Гумилёва была его кухарка Паша, которая всегда подкрадывалась послушать его чтение. Это всегда удивляло Гумилёва, который не мог поверить, что она там что-нибудь понимает, и он однажды спросил:

«– Нравится вам, Паша?

Она застыдилась, опустила голову и прикрыла рот рукой:

– До чего уж нравится! Непонятно и чувствительно. Совсем как раньше в церкви бывало».

Почему-то раз церковь, значит – непонятно и чувствительно. Да и как понять простому человеку евангельские славянизмы: «не сердце ли наю горя бе в наю» и «она же беста дряхла о словеси сем».

Дело в том, что Библия пришла к нашему народу несколько позже, чем православие. Впервые полный текст Писания на славянском языке был издан в 1751 году – так называемая Елизаветинская Библия. Однако уже в год издания она стала библиографической редкостью. А появление Библии на русском языке приходится на конец XIX века – 1876 год. Конечно, можно спорить о доступности текста, о более ранних переводах, но все эти разговоры упираются в один еще более жуткий факт: согласно переписи Российской империи за 1897 год, почти восемьдесят процентов населения не умели читать и писать. И можно было еще больше издавать Библий и богословских трактатов, но темному люду от этого не становилось светлее.

Мать Мария Скобцова вспоминала, как однажды на одной из знаменитых сред в башне Вячеслава Иванова ее буквально пронзила мысль: мы здесь сидим всю ночь, читая в подлиннике Еврипида и разбирая тонкости поэзии французских символистов, а в это время большая часть русского народа не умеет даже читать!

Однако именно эти безграмотные люди формировали церковное благочестие, расставляли акценты и определяли православный стиль жизни. В Белоруссии на молебнах, когда читают Евангелие, люди стараются подставить голову под Книгу, ведь не важно, что читают, о чем говорит этот текст, важно, что это – божественная книга, и, если ее положить на голову больному ребенку, он перестанет плакать.

– Кланяйся, цалуй и спасёсся! – так учила меня одна старушка.

Так Евангелие стало магическим орнаментом, и я пишу это, делая оговорку, потому что у меня вызывают глубокое уважение и сочувствие эти жесты народного благочестия, безошибочно опознающие подлинность и религиозную глубину. Но ведь религии и благоговения недостаточно. Евангелие – это не просто некий сакральный предмет, это книга, которую надо изучать и прорабатывать.

У нас ведь давно уже тотальная грамотность, что же мы продолжаем смотреть на Евангелие в церкви как на священную реликвию, даже не как на и

Когда мне показывают подарочные Евангелия в дорогих переплетах и роскошных коробках, душа моя горит негодованием, ведь это издание не для чтения, а для интерьера, вы не будете с этой книгой работать, в лучшем случае вы поставите ее к иконам, как рекомендовал святитель Игнатий Брянчанинов, и уж совершенно точно вы не станете в ней подчеркивать.

Когда умирает священник или епископ, покойного облачают во все богослужебные одежды, закрывают лицо особым покрывалом, а в руки кладут Крест и Евангелие. И слушайте дальше: Евангелие хоронят вместе со священником! Какое кощунство! Но в нем есть свой горький символизм.

Сегодня даже налажено производство особых церемониальных Евангелий. Например, если рукополагают человека в епископы, он должен купить особое издание Четвероевангелия, которое будет возложено ему на голову в момент хиротонии. В этом издании оставляются отдельные чистые страницы, где архиереи, участвующие в рукоположении, оставляют свои подписи. Это памятное Евангелие. Оно для памяти и лирических воспоминаний, не для чтения!

В древнем «Уставе святого Кортага», написанном в VII веке ирландскими подвижниками, есть такие пронзительные слова:

«Ничего не разумеющий в Слове Божием не сын, но пасынок Церкви.

Знай, что всякий не просвещенный Евангелием человек, не читающий Писание мирянин или клирик, – не истинный ученик и слуга Господа».

Перечитайте этот отрывок еще и еще раз.

Ведь это страшно: человек, который не знает Писания, не может считать себя христианином!

Не просто знать Писание – читать Писание, разуметь, то есть понимать – вот что вводит религиозного человека в разряд сыновей и истинных учеников. Сколько же из православных могут считать себя христианами в таком случае? И сколько их было за столетья всеобщей безграмотности? Позвольте мне не отвечать на эти грустные вопросы. Они задавались не для ответов, а для размышления.

Поэтому я зову читать и изучать Писание, даже ломая привычные формы благочестия, позволяя себе читать эту святую и божественную книгу с карандашом в руках.

Давайте подчеркивать в Евангелии! Давайте делать выписки, сравнивать переводы, осваивать древние языки, учить текст наизусть! Нам можно! Потому что мы не пасынки и квартиранты, а дети Божии и ученики Христа!

[Баранова Екатерина]

Вестник Рождества № 5. Праздник Введения: эхо грядущего

Праздник Введения считается двунадесятым, что, к сожалению, не делает его одним из почитаемых. Например, Покров Богородицы люди отмечают с большим рвением. Но поводов для ревности о чести праздника не должно быть, потому что оба торжества – в честь Богоматери, а Царицу Небесную у нас чтят достойно.


В своем пионерском детстве я неоднократно сталкивался с выражением «знающие люди», которое надо услышать по-белорусски, чтобы понять, о ком идет речь: «знаюшчыя людзи». Так называли у нас товарищей, понимающих в религии, и это не обязательно все те, кто ходят в церковь. Богомольцев много, «знаюшчых» – единицы. Именно на Введение я без труда могу отличить «знаюшчых» от простых прихожан, потому что обычный человек не знает одного большого и красивого секрета, который роднит праздник Введения с Рождеством Христовым.

Между Введением и Рождеством расстояние больше месяца. Однако именно на богослужении праздника Введения звучит первая весточка о грядущем ликовании Рождества Христова. Праздник еще впереди, а эхо его мы можем услышать уже сейчас, если, конечно, выберемся на введенскую службу.

И вот я видел, как древние старушки с двумя палочками, ветхие старички и инвалиды напрягали последние силы, чтобы услышать это чудное, невероятно утешающее эхо Рождества.

Современная всенощная состоит из вечерни и утрени, которая начинается шестопсалмием и продолжается торжественным полиелеем с величанием, чтением Евангелия и елеопомазанием. Обычно, когда начинается помазание, народ в храме расслабляется, а многие даже уходят домой. Многие. Но не «знаюшчыя людзи». Эти мудрые и опытные прихожане ждут чтения праздничного канона, который звучит как раз во время помазания.

И вы бы видели лица этих людей, это предвкушение счастья, когда наступает момент пения катавасии.

«Катавасия» – слово неудобное и смешное, но довольно безобидное. Оно означает не более чем способ пения: так устав обозначает песнопение, которое поют оба хора, сходящиеся вместе. Катавасии поются после каждой песни канона, и таких песен – девять. На праздник Введения впервые в этом году звучат ирмосы канона Рождества Христова, и мои «знаюшчыя» старички и старушки слишком понимают, что не все из них доживут до января, а потому с радостью на помолодевших лицах подпевают хору. И как же мне жалко, что большинство богомольцев ничего не знают об этом красивом секрете двух праздников и не могут разделить церковную радость.

Четверть века назад я пел службу Введения в одном из хоров Троице-Сергиевой лавры. Никогда не забуду, как в трапезном храме легендарный регент отец Матфей (Мормыль) вдруг задал тон и начал дирижировать сразу двумя хорами, и мы запели те самые рождественские ирмосы:

Христос раждается, славите!
Христос с небес, срящите!
Христос на земли, возноситеся!
Пойте Господеви, вся земля!
И веселием воспойте, людие,
Яко прославися!

У меня до сих пор перед глазами лицо отца Матфея в лучах неудержимого ликования, какого-то детского озорства и твердой веры, что всё будет хорошо!

Вот какие это ирмосы! Вот какой общий секрет у таких разных праздников!

Однако я сделаю оговорку, чтобы подчеркнуть, что знание «знаюшчых людзей» не ограничивалось осведомленностью о неких богослужебных нюансах. Ирмосы канона Рождества, как и все вообще ирмосы канонов утрени, есть парафраз библейских песен, без знания которых не совсем понятен смысл этих прекрасных текстов. А ценность их в том, что они являются плодом и памятником богомыслия – созерцания Христа, то есть того самого духовного упражнения, которое и составляет самую суть Рождественского поста.

Девять песен канона – это поэтические отрывки из Библии, которые исполнялись за богослужением самостоятельно, но в какое-то время начали сопровождаться стихами поэтов-боголюбцев, например, таких, как Иоанн Дамаскин или Андрей Критский.

Эти святые люди делились мыслями, которые рождались у них при чтении Писания, поэтому богослужебные песнопения не просто украшение, но образец работы ума и сердца человека, опытно пережившего Присутствие Христа.

Вот почему эти произведения глупо воспринимать лишь как праздничную декорацию и образец византийского витийства. В них надо вчитаться и, если хотите, впеться, и большое счастье, если верующие не проходят мимо такого богослужебного события, а поют ирмосы Рождества всем храмом.

Славянский текст прекрасен, и чаще всего он исполняется на распев арх. Феофана. Но посмотрите на русский перевод. Мне он кажется более утешительным и бодрящим, особенно призыв воспрянуть:

Христос рождается – славьте!
Христос с небес – встречайте!
Христос на земле – воспряньте!
Пойте Господу, вся земля!
И с веселием воспойте, люди,
так как Он прославился!

Следующие песни не менее интересны, тем более что они написаны как осмысление ветхозаветных пророчеств о приходе на землю Мессии.

Вторая песнь традиционно пропускается.

Третья написана на основе молитвы Анны, матери пророка Самуила.

Четвертая – пророчество Аввакума и загадочное видение Исаии о корне Иессея.

Пятая – еще одно предсказание Исаии о Младенце, Который родится для нас.

Шестая написана в подражание благодарению пророка Ионы, избавленного от морского зверя, и начинается неожиданной аллюзией: «Из утробы Иону, как младенца, изверг морской зверь».

Седьмая и восьмая песни – благодарение отроков, избавленных от огненной пещи.

Девятая является рождественским исключением, потому что изложена не в подражание песни святого Захарии, а представляет собой совершенно самостоятельный текст:

Таинство вижу необычное и великое:
пещера служит небом,
Дева – престолом херувимским,
ясли – вместилищем,
в котором возлежит невместимый Христос Бог,
Которого мы в песнях прославляем.

Это очень важный для нашего рождественского созерцания текст. Потому что через него мы угадываем ведущую эмоцию духовного созерцания – удивление перед тайной Христа.

Удивляться может только по-настоящему смиренный человек, потому что чем глубже ты проникаешь в тайны Христовы, тем меньше ты знаешь и на меньшее можешь претендовать.

Святые поэты-боговидцы, оставившие нам памятники своих прозрений, были именно такими смиренными и восторженными людьми, и для всякого, кто решится вступить на путь духовных упражнений Рождественского поста, это важнейший ориентир и образец для подражания. А для менее смелых – просто красота, ликование и самое светлое утешение.

Пением «Христос раждается» открывается время Рождества, и не страшно, если вы в этом году вдруг пропустили этот момент – в следующем году вы уж точно будете «знаюшчыми людзьми».

[Баранова Екатерина]

Вестник Рождества № 6. Разговор о Боге: без воды и елея
«Мы же не баптисты, чтобы про Христа разговаривать!»

О чем еще говорить христианам, как не о Христе? Есть ли тема более приличная для мысли и высказывания? Но православные предпочитают молчать о Нем. Почему мы боимся говорить о Самом Важном – архимандрит Савва (Мажуко) продолжает свои предрождественские рассуждения.

Дети живут в параллельном измерении. Это факт, с ним надо смириться. И нам, взрослым, не пробиться в этот мир, да и не стоит. Пусть внешне вам кажется, что вы знаете свое чадо и контролируете его жизнь. Не обольщайтесь! Единственный путь в мир детей – это приглашение самого ребенка войти. Но даже с этим «входным билетом» вы всё равно будете гостем и чужаком и никогда не станете по-настоящему своим. У детей свой мир, своя философия, своя мораль и, безусловно, свой особый язык. Вот почему так сражает и завораживает звучание наших «взрослых» слов в речи ребенка.

Однажды ко мне подбежал ученик воскресной школы с просьбой о помощи:

– Отец Савва! Она меня изводит!

Никак не ожидал от малыша услышать такой «взрослый» глагол – «изводит». Хорошо звучит. Красиво. Такое слово можно, как карамельку, перекатывать во рту, наслаждаясь оттенками вкуса. Но – семилетний мальчик! – не детский это словарь, заемное словечко!

– Что случилось?

– Мама… надо ей сказать… Она меня заставляет про Бога разговаривать. Сил моих нет! Совсем извела!

Вот вам и детская прозорливость: разговор о Боге может изводить! Чистая душа не выдерживает такого богоугодного занятия, страдает, да так мучается, что паренек не нашел в своем лексиконе подходящего слова. Видно, ему и на самом деле пришлось не сладко.

Почему я принял эту просьбу за знак высокого доверия? Потому что дети в церкви находятся под особым религиозным надзором, и всякое сопротивление благочестию может быть истолковано как признак богоборчества и даже одержимости. Дети это хорошо понимают, поэтому наиболее смышленые из них идут путем приспособления: подыгрывают умиляющимся родителям, порождая особый вид детского религиозного лицемерия.

Этот пристальный надзор за «неблагочестивыми» детьми хорошо чувствуют мамы, несущие деток на причастие. Не дай Бог ребенку закричать, заплакать или – о, ужас! – оттолкнуть священника или лжицу. Немедленно будет собран консилиум наиболее осведомленных граждан с точным диагнозом того, «что у них там в семье делается», и подходящим рецептом. Лучший вариант, из того, что мне приходилось слышать: раз буянит на причастии, значит, «сделано» или завистливый взгляд. Решение: посадить карапуза под церковный колокол – как рукой снимет!

Надо ли мне говорить, как я к этому отношусь? Спокойно отношусь. Каждый развлекается по-своему, и, если это никому не вредит, – пусть их!

Гораздо интереснее другой вопрос. Если это не беснование или колдовство, почему говорить о Боге – это пытка? Вне зависимости от того, разговаривает ребенок или взрослый, речь о Христе – тяжелейшее из занятий, и, действительно, бывает, что человек просто изводит и себя, и близких этим усилием.

Даже православные журналы и газеты уделяют Христу не так много внимания, как могло бы показаться. Исследуйте содержание церковных изданий: тут много о политике, общественной жизни, новости и хроника церковной жизни, благотворительность, наставления старцев, новейшие чудеса, церковный календарь и – куда без них! – рецепты монастырской кухни. Если и найдете что-нибудь о Христе, то в самом углу, потому что интуитивно все понимают, что это самое скучное.

Вот моя христианская юность.

Только через два года активной церковной жизни я вдруг понял, что в церкви есть Христос.

Конечно, я об этом знал и раньше, но знал как-то туманно, намеками, побыстрее отводя глаза и заговаривая о чем-то действительно интересном. Оказывается, кроме хорового пения, роскошных служб, старцев, мучеников, батюшек и монахов, есть еще Кто-то, обнаруживающий Свое Присутствие, когда и где хочет. И что я о Нем знал? Как я себе Его представлял? Что о Нем говорил, что слышал?

Пытаюсь быть честным со своей памятью: кажется, о Христе я никогда и не разговаривал, и со мной о Нем мало кто говорил, и я понимаю почему: о Боге вообще говорить очень трудно. Но при всей любви к духовной книге я бы в руки не взял текст с названием «Иисус Христос» или «Жизнь Спасителя», заранее уверенный, что это тоска зеленая. Как говорил один мой приятель: «Мы же не баптисты, чтобы про Христа разговаривать!»

А о чем еще говорить христианам, как не о Христе? Есть ли тема более приличная для мысли и высказывания? Если уж о Христе не говорить, тогда останется ли что-нибудь достойное речи?

Однако я не вижу в этом упорном молчании злого умысла. Здесь, скорее, совсем другое. Православные предпочитают молчать о Христе по двум причинам. Во-первых, как ни странно, эта немота происходит от благородного целомудрия речи о Христе, сознательного молчания о том, что хочется уберечь от фальши и подмены. Это хорошо чувствуют дети, особенно подростки. У них есть особая чувствительность к правде, и они органически не выносят любых ноток слащавости, елейности в речи о Самом Священном.

Целомудренный трепет перед самой последней и сокровенной святыней сердца лучше всего, как мне кажется, передал екатеринбургский поэт Борис Рыжий в стихотворении «Толстой плюс»:

Тот, умирая, с Богом говорил
словами, сохраненными для Бога.
И это были нежности слова,
слова любви,
прощения,
прощанья.
Не дай вам Бог произнести заране,
из скуки,
эти важные слова.
Перед толпой – особенно.

Священное – синоним сокровенного, самого важного и значительного, а такие вещи не выносят на всеобщее обозрение. Мне иногда кажется, что люди умышленно надевают маску атеизма и даже богоборчества, чтобы защитить от чужих ледяных взглядов и холодных рук самое святое – Бога, Которого они всю жизнь вынашивают в сердце. Как писал Михаил Пришвин: «Чтобы сказать о Боге, нужно… очень многое… Бога нужно прятать как можно глубже»[1].

– Почему Бога нужно прятать? От кого Бога нужно прятать?

– От ложных образов, от того, что не есть Бог. И здесь вторая причина молчания о Христе: любое высказывание есть сопротивление инерции слов. А если ты пытаешься заговорить о Том, Кто есть Автор этого мира, а не его часть, это сопротивление неимоверно возрастает, и как писал Пришвин в том же отрывке: «Если говоришь о самом Боге, то никогда нельзя знать, о Нем ли говоришь».

Есть слова, которые произносятся с трудом, трудно идут, будто преждевременные роды – пустил на свет то, чему бы еще какое-то время прятаться, таиться, зреть. Начинаешь говорить о Христе и понимаешь – не то, всего лишь пустые слова, «вода и елей».

Разговор о Боге есть всегда разговор с Богом, только перед Его глазами ты можешь честно поминать Его имя. Потому так тяжело о Нем говорить.

Речь о Христе – всегда молитва, всегда напряжение.

«Кто близ Меня, тот близ огня», – так говорит одно из незаписанных высказываний Христа. Тогда не оставить ли нам речь о Христе тем, кто не боится пламенеть, Божиим святым и старцам, у которых уста говорят от избытка сердца?

Но разве мы чужие Богу? Разве мы Ему враги? Говорить о Христе трудно, но о Ком же нам еще говорить и думать, как не о Нем, Спасителе нашем, Друге, Учителе?

Говорить о Христе – ходить по водам. Как Петр дерзнул выйти из лодки вопреки здравому смыслу и окрикам рассудительных товарищей и пошел навстречу Христу, хоть его никто и не просил, хоть это было излишне, не нужно, так и мы имеем право на это дерзновение. Как и право просто отсидеться в лодке – ведь те, кто смирился и занял позицию безучастного свидетеля, не потеряли звание учеников.

И Петр начал тонуть, но Господь поддержал его. Так и всякий, кто дерзает говорить о Христе, обязательно ошибется, непременно начнет «тонуть» и в сладкой воде риторики, и в приторном елее стертых благочестивых слов. Но не могу я петь с чужого голоса, не достаточно мне цитат из святых отцов, мне нужна моя речь о Христе, мои слова и образы, мое усилие!

Дерзость? Да! Безумие? Не спорю! Но даже неудача на этом пути прекрасна, как прекрасно священное юродство благовествующих мир Христов.

[Баранова Екатерина]

Вестник Рождества № 7. Созерцание Христа: шаг первый

Если Иисус рождается в моей душе, Он рождается там среди накопленных мною грехов и вопреки им

Когда мне подарили книгу «Иисус глазами простой веры», я отложил знакомство с новым автором до вечера, а когда открыл маленький томик, прочитал два абзаца, и вдруг – закрыл книжку в тревоге и испуге. Для меня было несомненно, что так мог писать только святой человек. Чтобы измерять Евангелием свою жизнь и через Евангелие научиться созерцанию Христа, и нужны такие люди, как отец Лев (Жилле).

«Господин! нам хочется видеть Иисуса, – сказали некие греки апостолу Филиппу. С этой же молитвой обращаюсь я ко Святому Духу. Царю Небесный, Утешителю, дай мне увидеть Иисуса».


Человек, написавший эти строки, был православным священником. Его звали отец Лев (Жилле). Он прожил долгую и интересную жизнь. Подумайте только: родился в 1893-м, умер в 1980-м – почти ровесник века. Его родиной была Франция, но с юности он влюбился в Россию и выучил русский язык для того, чтобы читать своих любимых писателей и философов в подлиннике.

Духовный путь отца Льва не был простым. Он начался в бенедиктинском аббатстве, куда молодой Луи Жилле поступил послушником. Потом была учеба в Риме, где он познакомился с униатами, перебрался во Львов и был рукоположен митрополитом Андреем (Шептицким). И, наконец, встреча с русским православием во Франции, когда отец Лев перешел под омофор митрополита Евлогия (Георгиевского) и впервые участвовал в литургии в сослужении отца Сергия Булгакова.

Жизнь отца Льва изумляла и вдохновляла его друзей. Это был бессребреник, вечно скитавшийся по чужим углам и подвалам, всё имущество которого помещалось в маленьком чемоданчике. Ему и не надо было ничего, кроме Христа, и когда открываешь его книги, тебя наповал сражает очевидная и бесспорная святость и цельность этого удивительного человека.

Когда мне подарили книгу отца Льва «Иисус глазами простой веры», я, по привычке, отложил знакомство с новым автором до вечера и, вернувшись домой после целого дня встреч и впечатлений, взялся перебирать подарки, открыл маленький томик, прочитал два абзаца, и вдруг – закрыл книжку в тревоге и испуге. Для меня было несомненно, что так мог писать только святой человек. И это меня напугало. Потому что такое чтение меняет людей, и, видимо, я не очень-то торопился меняться.

Отец Лев хочет думать и писать только о Христе.

Но до чего же это дерзко и странно – молиться о том, чтобы видеть Иисуса!

Для русской православной культуры это нечто неслыханное, и обязательно найдутся товарищи, которые укажут на сомнительное происхождение автора, на «плевелы католического влияния и униатское коварство». Не стану пускаться в спор, потому что все аргументы будут бесполезны, кроме одного – начать читать книгу отца Льва.

– Зачем ее читать, если она пугает и по прочтении ты уже никогда не останешься прежним?

– Затем, чтобы научиться созерцанию Христа!

В реестре православных добродетелей на первом месте стоит смирение, и это очень правильная интуиция. Но даже самые верные идеи человек способен довести до абсурда. Мне вспоминается история, прочитанная в юности. Там описывался стихийный богословский диспут, который неожиданно вспыхнул в душном вагоне поезда, с большим трудом увозившего людей подальше от Гражданской войны. Публика собралась разношерстная, были и испуганные дворяне, и гимназисты, и рабочие, но самым громким оратором оказался пьяненький гражданин, начитавшийся антирелигиозных листовок. Он нападал на Церковь и веру, умело задевал попов и закончил предсказуемо:

– Подумаешь – Бог! А кто Его видел, а? Кто Бога видел?

Граждане засуетились, пытаясь припомнить прочный аргумент. Но в полной тишине расслышали только тоненький голосок маленькой старушки:

– Рылом не вышел Бога видеть!

И отчаянный спор потонул в раскатах дружного смеха.

Такие истории надо бы вспоминать по другому поводу и, может быть, даже использовать в дискуссиях. Но мне вспомнился этот эпизод, потому что кроме остроумия в этой реплике есть еще и твердая вера в собственное недостоинство, особый взгляд на мир: «где Бог – а где мы». Это своего рода «пережатое смирение», добродетель, убившая самоё себя, так что человек привыкает умышленно закрывать себя от Бога, прятаться от Него и Его даров, торопливо и испуганно закрывать книгу, которая рассказывает, как научиться смотреть на Господа и жить в Его присутствии.

Отец Лев относится к созерцанию Христа как к духовному упражнению, которое требует постоянства и ученического усилия. Он так и пишет: «Я учусь смотреть на Него в той же мере, как учусь существовать под Его взглядом»[2].

Для того чтобы стать на путь созерцания Христа, необходимо, во-первых, отказаться от того невротического испуга, который мы принимаем за смирение. Говорить о себе, что ты «рылом не вышел Бога видеть» – не только глупо, но и кощунственно. Каждый из нас – любимое дитя Божие, и даже больше – самое любимое дитя Божие. Это евангельский парадокс, который мы никогда не сможем разрешить, ведь по-человечески так не бывает, чтобы каждый был самым любимым или каждый был самым грешным. Однако так оно и есть, и это надо просто принять.

Хотя не очень-то и просто. Ведь «пережатое смирение» порой принимает формы антиевангельские и антихристианские. Для многих из православных христиан бывает настоящим открытием мысль о том, что Бог каждого из нас любит.

– Как? И меня? Да вы что? Вы не представляете, какой я человек! Как Бог может меня любить? Это вы что-то путаете!

Среди ваших церковных знакомых есть такие люди? Наверняка найдутся. Поэтому так важно идти за Евангелием, по этой святой книге сверять все шаги духовной жизни. А чтобы измерять Евангелием свою жизнь и через Евангелие научиться созерцанию Христа, и нужны такие люди, как отец Лев (Жилле). Его книга настраивает к правильной работе с Евангелием, показывает, как сделать первый шаг в созерцании Христа. Уточню: мы не претендуем на мистические переживания и откровения свыше, наша задача довольно проста: научиться смотреть на Христа и жить под Его взглядом. Этому навыку отец Лев обучается и обучает через вдумчивое и молитвенное чтение Священного Писания.

Как он это делает? Слушайте:

«Родословие Иисуса Христа – так начинается Евангелие. Этот длинный список иудейских имен, что означает он? Для евреев – необходимость подчеркнуть происхождение Мессии от Давида. Но есть и другой смысл: в этом родословии упомянуты убийцы, прелюбодеи, кровосмесители. Если Иисус рождается в моей душе, Он рождается там среди накопленных мною грехов и вопреки им. Через них Он пролагает Свой путь, преодолевая их один за другим. Его родословие – во мне. Этот путь, Им продолженный, озарен Его милосердием, Его снисхождением и силой Его»[3].

Вчитайтесь внимательно. Это пишет человек глубокого подлинного смирения, сознающий грехи свои и ошибки. Но как он читает Писание? Не как начетчик, которому надо быстренько «вычитать правило», и не как текстолог, увлеченный игрой смыслов и аллюзий, и не как статистик, собирающий информацию. Его способ чтения – в молитве и смирении. Но самое главное, чему можно у него поучиться: отец Лев читает библейский отрывок как свою биографию, точнее, я должен мыслить так:

Евангелие есть биография моя и Христа – одна на двоих.

Что может быть более скучным, чем эта первая страница Матфея с бесконечным перечислением чужих имен? Такие списки могут надолго отпугнуть от чтения Писания. Но человек глубокого навыка к созерцанию видит, как этот текст проходит через него, касается лично его, меняет его душу. Такой способ чтения Писания требует многолетнего упражнения, и у нас есть множество свидетельств того, как этот навык работал, скажем, у блаженного Августина, праведного Иоанна Кронштадтского, преподобного Силуана и его ученика святого Софрония – и вы можете сами вписать сюда имена любимых авторов. Однако лично меня тронуло и покорило свидетельство отца Льва (Жилле), и, скорее всего, нас таких немало.

Нельзя прятаться от такого сокровища! Глупо прикрывать свою лень и детский испуг ложно понятым смирением! Иначе столько прекрасных вещей пройдет мимо нас только лишь потому, что мы созерцанию красоты предпочли уютную слепоту невежества.

[Баранова Екатерина]

Вестник Рождества № 8. Деликатность Бога
И маленький секрет Андрея Первозванного

А у католиков – рораты! Вы не знаете, что такое рораты? И я не знал, пока меня не просветили друзья-католики. Сейчас у них, как и у православных, идут дни подготовки к Рождеству Христову. Восточные христиане называют это время Рождественским постом, а западные – Адвент. Но идея одна – все мысли о Христе! Все молитвы – Христу и Царице Небесной, которая готовится родить Богочеловека.

Рораты – это литургии, которые совершаются при свечах на восходе солнца или до восхода, одним словом, очень рано. И устраивают эти предрассветные службы в честь Богоматери – Честнейшей херувим и Славнейшей без сравнения серафим!

Великое и неслыханное дело – Бог – Творец и Создатель этого мира – спрашивает разрешения родиться, вступить в собственный мир у юной девушки, почти девочки, и без Ее согласия не смеет отважиться на это великое и нужное свершение! Меня всегда захватывала эта мысль, потому что, если это так, что это говорит о Боге, если в Нем столько доброты, уважения к свободе «малых сих», деликатности и такта?

В древности в западной Церкви эти ранние литургии начинались пением стихов из пророчества Исаии:

«Кропите, небеса, свыше, и облака да проливают правду» (Ис. 45:.

А на латыни как красиво:

«Rorate caeli desuper et nubes pluant iustum».

Глагол «roro» значит «падаю каплей, покрываю росой», а в церковном лексиконе – «кроплю». Так что, когда в следующий раз вы пойдете освящать куличи, можете блеснуть знанием латыни, обратившись к батюшке: «Вот тут, отче, rorate, пожалуйста!»

Это далеко не случайное слово, и христианская древность очень ценила символ, который пророк Исаия использовал для изображения прихода Мессии. Исаию у нас читают мало, но сам образ росы нам хорошо известен благодаря Псалтири, и вы сразу вспомните эти волнующие строки Писания, когда я процитирую семьдесят первый псалом:

«Снидет яко дождь на руно, и яко капля, каплющая на землю» (Пс. 71:6).

– Почему христиане древности выбрали для молитвенного размышления именно эти строки?

– Потому что в этих словах описан образ явления Бога Воплощенного! Он приходит не как властитель, повелитель, мститель и судья – с громом, молниями, в столпе огня и покоряющей мощи. Нет, Он избирает другой путь: всеми забытая деревушка, времена славы которой давно угасли в веках, нищий старик с хрупкой девушкой и тесная пещерка, даже скорее сарайчик, на выселках – никто и не заметил!

Ведь никто не замечает, как на траве поутру появляется роса – и откуда только берется? Но эти нежные росинки – предвестники утра и солнышка, тепла и радости! Бог выбрал путь росинки, Он пришел не как устрашающее цунами и безжалостный ураган, а как капелька – капля-малютка, освежающая и дарящая бодрость и силы жить.

У православных есть свои рораты, но мы мало внимательны к ним.

Первая весточка о Грядущем Мессии – песнопения на службе Введения – «Христос раждается», вторая – стихиры, которые поются на всенощном бдении под праздник апостола Андрея Первозванного. Если пение «Христос раждается» и отмечается особо, то эти стихи не замечают даже певчие, и напрасно, потому что это первые богослужебные тексты предпразднства Рождества в этом году, и, представляете, там про Исаию!

Вот стихира, которую поют на «Господи, воззвах», когда священник с дьяконом идут на Малый вход Царскими вратами:

Исаие, ликуй! Слово Божие восприими!

Прорцы Отроковице Марии,

купину горети огнем и не сгарати зарею Божества!

Вифлееме, благоукрасися!

Отверзи врата, Эдеме!

И, волсви, идите, видите спасение в яслех повиваемое,

Егоже звезда показа верху вертепа –

Жизнодавца Господа, Спасающаго род наш!

Здесь уже озвучиваются главные предсказания, а также образы и сюжеты истории Рождества Христова: Богоотроковица Мария, пророчества Исаии, видение неопалимой купины, предсказание о Вифлееме, звезда и звездочеты, Младенец в яслях, а в стихире, положенной перед великим славословием, и вовсе – неудержимое ликование, неистовый хоровод и радость всех действующих лиц:

Восприими, Вифлееме, Божию митрополию!

Свет бо Незаходимый в тебе родитися приходит.

Ангели – удивитеся на небеси!

Человецы – прославите на земли!

Волсви – Персиды преславныя дары принесите!

Пастырие, свиряюще, – трисвятое пение песновоспойте!

Всякое дыхание да хвалит Вседетеля!

Это так прекрасно! Это так утешительно, что, сколько бы печалей нам ни несло зимнее время и как бы ни было одиноко от нехватки тепла и солнца, – хочется жить!

Хочется войти в эту радость Великого Чуда и Знамения, в этот хор свидетелей, потому что ликование Рождества – не для личного пользования, его нужно научиться делить с близкими, не уберегая только для себя. Поэтому и все службы наши и моления не что иное, как школа радости, как класс, в котором мы обучаемся радоваться вместе и ликовать вокруг Бога-росинки, Бога-капельки, перенимая Его деликатность и нежность, подражая Богу, чтобы и самому стать для других отрадой и утешением.

[Баранова Екатерина]

Вестник Рождества № 9. Как не убить Евангелием

Почему, когда мы правы – мы так жестоки?

В предрождественские дни, когда я пишу эти строки, в одном из православных храмов случилась обычная история, одна из тех историй, которые выслушиваются с нескрываемой зевотой, настолько это привычно, буднично и, кажется, неистребимо.

Молодой священник служит литургию. Время причастия. Люди идут к Чаше. Среди них тоненькая девочка лет семи. Вот и она подошла. Неожиданно появляется старший батюшка, хватает девчушку за руку и кричит священнику с Чашей:

– Эту не причащайте! Она на исповеди не была!

Молодой батюшка вместо ответа спокойно причащает девочку и возвращается в алтарь. Там его поджидает старший собрат, нервно шагающий вдоль престола.

– Ты почему не слушаешься? Она же не каялась! С семи лет на исповедь, разве не знаешь?

– Господи! Да почему бы не причастить ребенка! Отец, у вас же дети, сами знаете, как они там каются, вообще мало что понимают! Да и какие там грехи? И так уж необходима этим карапузам исповедь?

– Ты с кем споришь? Со святыми отцами? Положено и – точка!

– Но вы же сами не перед всякой службой каетесь.

– Нам, священникам, особая благодать дана, чтобы без исповеди приобщаться.

– Что же, мы святее детей?

– В Писании что сказано? – «Не давайте святыни псам»!

– Отец, вы слышите, что говорите? Эта девочка – собака? Вы про своего ребенка тоже такое скажете? Может, вы пойдете и ее отцу это повторите?

Разговор, видимо, на этом не закончился, и оппоненты продолжили обстреливать друг друга цитатами. Когда я рассказывал эту историю друзьям, каждый, бессознательно включаясь в спор, вставал на сторону молодого священника и подсказывал свои аргументы:

– Ну, надо было сразу вспомнить: «Пустите детей приходить ко Мне, таковых бо есть Царство Божие»!

Но меня эти доводы не устраивают, потому что в наших привычных церковных спорах мы проходим мимо самого главного. С какого возраста исповедовать детей – кто установил эти правила? Какая ценность этого положения и канонический вес, кто определяет? Тут можно возражать до бесконечности. Но суть не в этом.

Пожилой священник свою жестокость подкрепил евангельскими словами. Это не просто часть притчи или апостольская реплика, это наставление из Нагорной проповеди, которая вся будто соткана из заповедей Нового Завета. Что означают эти слова? Златоуст говорит, что это о закоренелых кощунниках, о неисправимых нечестивцах, которые живут глумлением над святыней. Применимо ли это определение к семилетней девочке, которую два батюшки не поделили перед Чашей и умудрились напугать прямо во время причастия? Ответ очевиден. Но даже и не об этом речь. Тема еще глубже. Она не про девочку и богословские толкования. Это разговор о жестокости, которую мы умудряемся обосновать Евангелием, превращая священный текст в орудие убийства.

Ведь дело не в богословской подготовке батюшки, а в нравственной чуткости и сердечности, которая порой правдивее любых канонов. И в таких случаях более прав оказывается пусть и невежда в богословии, но человек, не растерявший сердечности, чуткости, деликатности и такта.

Можно ли убить Евангелием? Нет, не книгой в тяжелом переплете, а самим текстом благовестия? Представляете, какое это уродство: словами проповеди любви и надежды отобрать последнюю надежду? Все Евангелие – это правда и откровение, но жестокое сердце, пусть и съедаемое ревностью о доме Божием, способно даже эти правдивые и важные слова обратить против живого, превратить в машину для истязаний.

Другая история. Молоденькая студентка лет двадцати, совсем нецерковная, скорее перепуганная и растерянная оттого, что ее молодой человек сегодня утром разбился на мотоцикле. И она бежит в слезах в церковь в каком-то нелепом чужом платке – черном, траурном, «как положено». Вот батюшка, и она ему пытается всё рассказать, сбивается, плачет, суетливо ищет в сумочке платочек, который уже держит в руках. И слышит в ответ, что во всем виновата она, именно она. Потому что жили они с мальчиком нерасписанные, а это блудное смешение и страшный грех, за который Господь и послал справедливое возмездие. И надо было думать раньше, когда юношу толкала на блуд, и на исповеди даже ни разу не были!

Слава Богу, вечером рядом с девочкой оказались друзья, которые успели вытащить ее из петли. Потом она долго лечилась.

Да, Церковь осуждает безответственное поведение в сфере пола. Почему? Потому что подобная неразборчивость умножает количество боли в мире. Речь о боли брошенных детей, о покалеченном здоровье родителей, о распутстве, которое умерщвляет душу. И формально батюшка говорил правильные вещи и законные. Только не вовремя и некстати. И получилось, что количество боли умножилось благодаря лекарствам, которые должны утешать, поддерживать, успокаивать. Не было недостатка в богословских знаниях и владении библейским текстом. Был недостаток сердечности.

Жестокое сердце даже Евангелие способно сделать орудием убийства.

Александр Иванович Герцен, человек, переживший множество трагедий и разочарований в своей жизни, на исходе дней своих каялся и беспощадно судил себя за жестокость, которой он обжигал своих близких в молодости:

«Жесток человек, и одни долгие испытания укрощают его; жесток в своем неведении ребенок, жесток юноша, гордый своей чистотой, жесток поп, гордый своей святостью, и доктринер, гордый своей наукой, – все мы беспощадны и всего беспощаднее, когда мы правы. Сердце обыкновенно растворяется и становится мягким вслед за глубокими рубцами, за обожженными крыльями, за сознанными падениями; вслед за испугом, который обдает человека холодом, когда он один, без свидетелей начинает догадываться – какой он слабый и дрянной человек» (Герцен А. И. «Былое и думы», IV, 25).

Какие важные слова: «мы всего беспощаднее, когда мы правы». Так и хочется добавить: когда мы право-славны.

Но ведь не жестокостью мы служим Богу, не ожесточением уподобляемся Ему. Как ни странно, светская культура понимает это очень хорошо, и время Рождества даже в сознании неверующих и атеистов – время доброты и милосердия. Потому что явился Бог Доброты, Который Сам – Источник и Основание Доброты этого мира.

Еще в юности, когда я сам страдал от припадков религиозной жестокости, меня покорили слова пророка Исаии, которые цитирует евангелист Матфей. Если вам нужен портрет Иисуса – вот он, написанный так ярко и осязаемо, что годится всякому, кто хочет с ним сверять свою жизнь:

се, Отрок Мой,
Которого Я избрал,
Возлюбленный Мой,
Которому благоволит душа Моя.
Положу дух Мой на Него,
и возвестит народам суд.
Не воспрекословит, не возопиет,
и никто не услышит на улицах голоса Его.
Трости надломленной не переломит,
и льна курящегося не угасит, доколе не доставит суду победы.
И на имя Его будут уповать народы (Мф 12:18-21).

У каждого человека бывают в жизни времена, когда он не прочнее надломленной тростиночки. И Господь подходит так нежно, так деликатно, что эта трагическая рана затягивается и огонь, который почти умер в отсыревшем льне, снова вспыхивает, потому что Кроткий Бог приходит приободрить к жизни, насытить Своей Жизнью полумертвых людей, и это самое важное, что надо помнить.

Один старый батюшка часто повторял:

– Лучше согрешить милостью, чем строгостью!

Сколько мудрости в этих словах! Если мы взяли на себя дерзновение называться христианами, то есть подражать Христу во всем, то сердечность и доброта – первое и самое главное, что нужно усвоить, потому что нет ничего уродливее в жизни, чем убивать Евангелием.

[Сергей Квас]

Какие важные слова: «мы всего беспощаднее, когда мы правы». Так и хочется добавить: когда мы право-славны.

Справедливо. Наводит на мысль - добро с кулаками, в правде Бог.
И сразу удар в разрез словами прор. Исаии.

До мудрости старого батюшки мне топать и топать. Не догоняю. Хотя подитог, что у "каждого человека бывают в жизни времена, когда он не прочнее надломленной тростиночки" - верное, тонкое наблюдение.